1. Имя/Фамилия:
Фамилия?.. У меня нет больше фамилии. Я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней. Я – Мастер.
2. Возраст/Дата Рождения:
Мне около 38 лет, но если вас интересуют подробности, попросите у професора Стравинского мою медицинскую карту - его записям я доверюсь с большей готовностью, нежели собственной памяти.
3. Характер:
Вы знаете, мне часто говорили, что я "не от мира сего". Наверное, так оно и есть. По крайней мере, я сам не мог бы дать себе столь точную и ёмкую характеристику. Я находился где угодно, я был одновременно в прошлом в будущем... но настоящее я миновал стороной. Я всегда был достаточно рассеян и невнимателен к тому, что не представляло для меня интереса - витал в облаках, придумывал себе миры и жил в них, жил ими, холил и лелеял свои воздушные замки. Мне было очень трудно взаимодействовать с окружающими, я был недоверчив и подозрителен, и предпочитал книги. Уединение, мягкий свет лампы и шелест страниц... Я вообще плохо разбираюсь в людях, я совсем их не понимаю. Это меня и сгубило в конце концов, но об этом позже. Не сейчас.
Вы знаете, иногда мне кажется, что мысль моя была способна материализоваться. Я придумал себе книги и лампу. Я придумал себе Маргариту с её невыносимыми жёлтыми цветами. И свою душевную болезнь я тоже придумал, и она разрослась, обрела плоть и нависла надо мною чёрным холодным спрутом... Может быть, это дар? Или проклятие? Я не знаю. Я знаю лишь одно - что сейчас я болен, тяжено болен, и мир видится мне искажённым и тревожным, будто отражение луны в подёргивающейся глади болота. Во всём виноват роман, этот проклятый роман. Я совсем не умею проигрывать. После провала я опустил руки, оставил надежды и позволил нашим воздушным замкам рассыпаться. Я сломал сам себя. И не мог позволить себе сломать и её тоже...
4. Внешность:
Глядя в зеркало, я понимаю, что постарел теперь. Короткий ёжик волос остался тёмным, только поседели виски и появились морщины на лбу и в уголках губ. И эта беспокойная прядь свешивается на лоб. Под глазами, - раньше они были серыми, но теперь запали, стали будто темнее и глубже, - залегли нездоровые тени. И тревога, тревога - где-то в глубине зрачков... От неё не отделаться. И острые скулы, и нос тоже заострился, как у покойника... Но в целом я похож на того, кого из себя и представляю. На пациента психиатрической больницы. Да ещё и пижама добавляет антуража. Вдобавок ко всему, у меня появилась привычка нервно и дёргано жестикулировать во время разговора. Впрочем, неудобств эта привычка особо и не доставляет, здесь редко приходится с кем бы то ни было беседовать.
5. Биография:
Сейчас мне кажется, что до встречи с ней у меня не было биографии вовсе. Я вырос, выучился и жил в каком-то тумане, в какой-то безнадёжной, беспросветной серой дымке. Я помню, что работал смотрителем в музее... Снимал комнатушку на Мясницкой... Вонь, грязь и шум, постоянный шум... И даже, кажется, был женат. На этой... как её... Манечке? Варечке?.. Ещё платье полосатое... Впрочем, я не помню. Всё это - и комнатушка, и платье, и музей, - было одинаково серым и обыденным до тошноты. Пока не попалась мне в корзине в грязным бельём эта самая облигация. Представляете, я выиграл сто тысяч рублей! Совершенно безумные деньги. И дыра на Мясницкой канула в небытие, уступив место подвальчику в одном из арбатских переулков. Это был золотой век. Две комнаты, и передняя, и даже раковина с водой. Я заполнил комнаты книгами, у меня горела печка, и светила по вечерам лампа. Именно тогда я начал сочинять роман. Но мир всё ещё оставался серым. А потом... Потом, в мае, эту бесконечную монохромность перечеркнули её жёлтые цветы. Я встретил её в каком-то тверском переулке, и больше уже не отпускал. До тех пор, пока роман, проклятый роман не был закончен. Я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась. Посыпались статьи, посыпались одна за другой, и сперва я смеялся над ними, мы смеялись вместе. Но их было слишком много, слишком зло и яростно они рвали наш смысл, нашу цель, то, чем мы с ней жили всё это время. Это было началом конца.
А потом у меня неожиданно завёлся друг. Я говорил, что не умею разбираться в людях и не люблю их, но он... Он с необычайной ловкостью вошёл ко мне в доверие, и ей он сразу же не понравился, но я не послушал её. Я просто не мог представить, что человек способен на подобную подлость...
Ко мне пришли, когда я уже был болен. Чёрный спрут маячил в моём окне каждую ночь, и тянул ко мне из темноты липкие щупальца всепоглощающего страха. Страх, дикий, звериный страх заполнял каждую клеточку тела, рвал изнутри, и терзал, и мучил... Она уговаривала меня уехать на море, и я почти уже был готов уехать, но... Роман выпил меня, истёр меня до полупрозрачности, и она опоздала всего на несколько часов. Ко мне пришли тогда же. Это было в сумерки, в половине октября. Они искали запрещённую литературу, и волею случая они её нашли.
Спустя два месяца меня отпустили. Но возвращаться мне уже было некуда. Я блуждал по заснеженным проулкам, и моя болезнь, обострившаяся к тому моменту до самого крайнего своего предела, гнала меня вперёд. Я знал, что клиника Стравинского уже открылась, и пешком через весь город побрёл в неё. Я замёрз бы, не подбери меня тогда шофёр, у которого что-то поломалось в моторе... Но теперь я здесь. В сумасшедшем доме. Стравинский говорит, что вернёт меня к жизни... но я ему не верю.
Я неизлечим.
6. Раса:
Человек.
7. Организация:
Ну что вы. Какая организация? Я ни к каким организациям не отношусь, и слава богу.
8. Увлечения/интересы/цели:
Роман. Роман был нашим с Маргаритой увлечением, нашим интересом и нашей целью... Но я сжёг его, он принёс нам одни только беды. У меня больше нет целей. И интересов тоже нет.
9. Способности:
Разве что виртуозно воровать ключи у Прасковьи Фёдоровны.
10. Пробный пост:
И снова ночь, точно такая же, как и десятки предыдущих ночей. Всё та же луна над болотами, всё та же бессонница, всё те же беспокойные шумы больничных стен. Мастеру казалось, что так теперь будет всегда. Ему казалось, что теперь он навсегда обречён на тревожное лунное безмолвие, что ему предстоит вечность вот так стоять на балконе и смотреть в холодное небо. Пять тысяч лун. За одну луну когда-то.
И он не понимал для себя другого смысла, он не видел для себя иного исхода, не мог найти более логичного продолжения и конца. Поэтому был балкон, была луна и бессонница... Но даже самая долгая вечность когда-нибудь заканчивается.
Вечность Мастера закончилась вихрем красок, звуков и мест, названия которым ещё не было и никогда не будет придумано. Ему почудилось, будто его выдернули из его привычной холодной тиши, выдернули и поволокли куда-то в ночь, прочь от палаты, от больницы, от пригорода. Сначала Мастер принял это безумное движение за новую грань, за обострение своей болезни. Потом он подумал, что так выглядит смерть. А потом...
Потом он обнаружил себя сидящим на зеленоватом платке лунного света, в комнате, освещённой канделябрами и пламенем камина. Окружение в другой момент заинтересовало бы его, но сейчас ему не было дела ни до кота, деловито намазывающего устрицу горчицей, ни до рыжей девицы с уродливым шрамом на шее, ни до разноглазого мужчины в засаленной ночной рубашке. Он видел перед собой только её, только Маргариту, слышал её бессвязный шёпот, чувствовал слёзы и нервные губы на колючих щеках. Но этого на самом деле не было, это просто не могло быть правдой, и он оставил мысль о смерти и укрепился в мысли о том, что это видение было всего лишь очередной стадией душевного распада. И поэтому он отстранил от себя Маргариту, оттолкнул свой прекрасный горячечный бред, и глухо произнёс:
– Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен.
Осознание нереальности происходящего вернуло Мастеру страх, заставило его оскалиться, исказить лицо в мучительной гримасе и всё-таки сорваться на страшный, хриплый крик:
– Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации...
Ему казалось невыносимо мучительным и жутким то, что когда эти галлюцинации развеются, когда схлынет волна безумного бреда, развеется и он сам. И Маргарита тоже исчезнет, пропадёт навсегда, и он снова вернётся к своим лунам, к больничному балкону и тяжкой бессоннице. Но пока она была здесь, была с ним, и он обессиленно опустился на подставленный кем-то стул, всеми силами удерживая нить этого странного полуночного видения.
